Страницы из своей жизни – жизни верующего школьника 1950-х, студента и аспиранта 1960-х годов – открывает профессор ПСТГУ Андрей Борисович Ефимов.

Большинство нынешних студентов ПСТГУ родились в 1990-х и начале XXI века, многие об эпохе гонений на Церковь в СССР знают только из книг и учебников. Тем более ценной является возможность услышать голос свидетелей эпохи.

Андрей Борисович, Вы один из немногих преподавателей университета, чьи школьные и студенческие годы пришлись на время хрущевских гонений, один из самых сложных периодов для Русской Церкви в ХХ веке. Был ли он сложным с точки зрения молодого верующего человека, которым Вы тогда были?

Начать рассказ, наверное, лучше со школы. Я учился в обычной школе №313. У нас были колоритные учителя. Завуча мы звали «Милиционер», а директора – «Студебеккер», это была большая тетя, которую из райкома партии уволили за черствое отношение к людям и направили директором в общеобразовательную школу.

Помню болезнь Сталина, шел уже 1953 год. Историю у нас вела очень худая дама, которая до этого работала в райкоме комсомола, мы звали ее «змея». И вот идет урок истории: учительница ходит между рядами, мы немножко шалим, и тогда она говорит: «Вот, ребята, вы расшалились. А ведь по тому, как вы себя ведете во время болезни Иосифа Виссарионовича, мы судим о том, что у вас дома думают о его болезни». Этот момент очень запомнился.

Когда умер Сталин, наши соседи по даче, с которыми мы вместе росли, рыдали – им казалось, что жизнь кончилась. У нас дома, конечно, все было по-другому, очень спокойно.

Учителем литературы в нашем классе был Юлий Маркович Даниэль[1], известный диссидент и университетского уровня литератор с большими связями за границей. В третьей четверти последнего года обучения Даниэль взялся нам прочесть лекцию о Достоевском. Это было удивительно, потому что в то время имя Достоевского вообще не упоминалось в школах, а Даниэль решился и прочел. В его речи практически ничего не было о братьях Карамазовых, но эпизод о детской слезинке Даниэль нам пересказал. Я-то Достоевского немного знал, а большинство наших учеников совсем ничего не знали. Вообще же Даниэль был настроен коммунистически. Как-то мы у него на уроке расшалились, а Юлий Маркович говорит: «Я из вас хочу сделать строителей коммунизма, а вы!» В чем-то мы лучше его понимали, что не удастся коммунизм построить.

После завершения школы в 1957 году я поступил в МГУ. Запомнился такой момент: в храм науки я входил именно как в храм, понимая, что здесь можно и должно служить Богу через науку.

В университете я попал на отделение механики, а там верующих было очень мало, в отличие от математиков. Раскрылись наши студенты летом 1958 года, когда нас отправили на целину и мы почти три месяца провели в северном Казахстане. Условия были непростые, у многих во время этой поездки проявился и характер, и отношение к жизни. Кто-то сразу пошел развлекаться и весело проводить время, а кто-то трудился в поте лица, с полной отдачей – многие ребята, особенно из деревень, приехали сюда заработать, чтобы было на что зимой жить и учиться. Жили в тесном контакте и как-то просачивалось, что я верующий, но я старался уклоняться от разговоров.

В первых числах сентября пошел снег, а мы жили в вагончиках с щелями в палец толщиной. Кормили едва-едва, с собой никакой теплой одежды, потому что в начале лета было выше 40 градусов, так что снег стал большой неожиданностью. Перед отъездом нас собрали в главном здании совхоза и огромный казах объявил, что Казахстан сдал государству миллиард пудов хлеба. Но мы-то знали, что ничего он не сдал – перед уборкой весь хлеб был покрыт снегом толщиной до 10 см. Денег в итоге никому не дали, но всем вручили грамоты от ЦК ВЛКСМ.

Грамоты дали даже тем, кто не был комсомольцем?

Да, грамоты дали всем, у меня тоже есть такая грамота, но я был комсомольцем. Комсомольцем я стал еще до поступления в университет. Чтобы пояснить, как это случилось, надо, наверное, немного рассказать о жизни нашей семьи[2].

В то время в Москве было не так много православных семей. Рядом с нашим домом, буквально в соседнем дворе было Антиохийское подворье, но туда мы не ходили, потому что это было опасно. Хотя этот храм для нашей семьи был родным: раньше бабушка каждый день была здесь на службах, мама буквально выросла на клиросе этого храма, но нам приходилось ездить на службу подальше от дома, чтобы не привлекать к себе внимания. Обычно мы с родителями ходили в храм Илии Обыденного и в храм Воскресения в Сокольниках. В храм мы ходили, конечно, не всей семьей. Был период, когда кто-то оставался дома с младшей сестренкой, потому что она была больна (врожденный порок сердца); в три с половиной года она скончалась.

Отец в одиночку кормил всю семью – шесть детей, жену, бабушку, которая жила на даче, саму дачу надо было как-то содержать. На даче мы проводили все субботы и воскресенья. Она с самого начала была задумана как место воспитания православной семьи, в Москве осуществить это было невозможно. В городе мы жили в коммунальной квартире на 11 комнат. У нашей семьи там была всего одна комнатка, потом появилось полторы комнаты. Для семьи с шестью детьми это была проблема выживания. У родителей была тяжелейшая жизнь, постоянный подвиг. Мы жили в полной нищете, в школу ходить было не в чем. Так получилось, что в первый класс мы пошли не в московскую, а в софринскую школу – до нее нужно было идти два километра туда и два километра обратно. Представьте себе одиноко идущего этот путь первоклашку, провожать нас у родителей не было возможности.

В школе пришлось стать пионером, никто не спрашивал, хотим мы этого или не хотим – надевали галстук, и все. Но, когда возник вопрос о комсомоле, мама пошла к отцу Александру Толгскому[3] из храма Ильи Обыденного, чтобы с ним обсудить этот вопрос, и он благословил вступить в комсомол.

Надо сказать, что отец Александр Толгский – это очень серьезная фигура. Он около 40 лет служил в храме Илии Обыденного. Несколько раз ему власти говорили: «Все, хватит, закрываем храм в связи со строительством Дворца советов». Он отвечает: «Спасибо, понял», – и начинает молиться. Молится, проходит полгода, год, ничего не происходит. Через некоторое время ему снова говорят: «Закрываем храм». Он вновь начинает усиленно молиться и все обходится. Так они и не построили этот Дворец Советов. Родители окормлялись у него практически до его кончины.

Так как Обыденский храм был в центре города, на виду, приходилось довольно часто ездить в храм Воскресения в Сокольниках. Когда же мы жили на даче, то обычно ездили на службы в Софрино и в Троице-Сергиеву лавру, как правило, в академический храм – там не так была заметна молодежь.

Были ли случаи, когда посещение храма оборачивалось для Вашей семьи какими-то неприятностями?

Настоящих неприятностей не было, но неприятные эпизоды были.

Где-то в начале 1960-х годов мы с сестрой и с братом решили пойти на Пасху в Лосиноостровский храм святых Адриана и Наталии. Настоятелем там был священник Владимир Соколов, отец отца Николая Соколова[4]. Подходим к храму и слышим свист и крик. Что такое? Оказывается, на деревья залезли какие-то ребята и это они кричат и свистят. Пасхальный крестный ход еще не начался. Мы вошли в ограду и пошли в храм через шеренгу дружинников. Брат с сестрой спокойно прошли, а я вдруг чувствую, что меня кто-то хватает за шиворот и выкидывает из этой шеренги. У ограды я вновь встаю за старушками, иду через шеренгу, и на том же самом месте кто-то снова меня хватает за шиворот и выкидывает. Я в третий раз пытаюсь пройти, и меня снова выкидывают. Нахожу старшего милиционера, говорю ему: «Товарищ милиционер, там священник, который меня знает, разрешите пройти». Этот начальник на меня спокойно посмотрел и сказал: «Знаешь, как бьют в милиции?», – повернулся и ушел. Такая вот была у меня однажды Пасха.

Позже, уже в 1969 году, отец Всеволод Шпиллер[5] в Кузнецах предупреждал: «Приходите заранее, пока еще эти шеренги не выстроились». Но так долгое время было, что на Пасху у храмов выстраивались шеренги и кого-то через них пропускали, а кого-то выкидывали.

Известно, что среди советских ученых были верующие люди, были даже тайные епископы, священники, монахи и монахини. В Вашем окружении встречались такие люди?

В университете я попал на кафедру теории упругости, где все были коммунистами. Во главе кафедры стоял Алексей Антонович Ильюшин – удивительная голова, самородок, сын кузнеца из Казани. Он очень много сделал в науке, но при этом и он, и рядом с ним были люди, как говорится, «шибко партийные», и в силу этого не всегда порядочные. В частности, Владимир Николаевич Щелкачев[6] считал, что Ильюшин содействовал аресту академика Лейбензона. Илюшин очень рано стал член-корреспондентом Академии наук, но там, зная его свойства, не пропустили его в академики, хотя в научном отношении он бесспорно был выше многих академиков.

Рядом с ним трудился Виктор Степанович Ленский, который стал моим руководителем. Сын священника, но тоже партийный, Виктор Степанович прошел всю войну. Как только наступила свобода, оба его сына стали издавать православную литературу, а самого его отпевали в храме Ризоположения. Когда скончался Ильюшин, его отпевали там же. Устроила это его дочь, которая была замужем за сыном Дородницына. Я ее спрашиваю: «Как все-таки Ваш отец относился к Богу?» Она говорит: «Он знал, что там Что-то есть».

Обо мне, что я верующий, довольно быстро все узнали на этой партийной кафедре, но никаких прещений не было. Помню, как я рассказывал случай на поминках кого-то из членов кафедры. За трапезой сидят мои учителя, все партийные, а я им рассказываю про своего прадеда-лютеранина инженера Александра Вениаминовича Бари и прабабушку. Она тоже, наверное, лютеранкой была, я этого не могу сказать точно. У них было девять детей. Мой прадед очень много сделал для развития российской промышленности – например, создал фирму, которая примерно за 20 лет построила более 400 металлических мостов по всей России, строила железные дороги, возводила стеклянные сводовые покрытия на вокзалах, в «Метрополе», на почтамте. Перед революцией в России был значительный рывок одновременно в промышленности и в науке, по уровню нисколько не уступавший тому, что в то время было в Америке. В фирме у моего прадеда работал знаменитый архитектор Владимир Григорьевич Шухов, мой прадед вывел его в люди. Дмитрий Иванович Менделеев приезжал к прадеду, советовался: они вместе разрабатывали проект, как пускать по Волге цельные наливные баржи с нефтью.

Когда мой прадед скончался после неудачной операции, его жене было видение. Прабабушка на рассвете проснулась и видит, как муж идет от дверей к ней. Она не испугалась и говорит: «Саша, я тебя положила в черном, а почему ты в белом?» А он отвечает: «Ты знаешь, здесь все совсем не так, как вы думаете. Здесь не только каждое доброе дело – каждое доброе слово светит вечно». И ушел.

Этот эпизод я рассказал на поминках. Ильюшин послушал и говорит: «Красиво!»

Прадед действительно очень любил делать добрые дела. Был у него в штате блестящий инженер, и когда прадед узнал, что этот инженер отказался помогать своим родителям, он его вызвал и сказал: «Я с Вами работать не смогу, увольняйтесь». Если кому-то нужны были средства – всегда откликался, так что у него всегда был поток просителей. Приходил на него посмотреть и Лев Николаевич Толстой.

Научный атеизм, как кажется, был введен в программу вузов как раз в тот период, когда Вы учились?

Научный атеизм ввели где-то около 1962 года, до этого его действительно не было. Когда мне нужно было его сдавать, я спросил владыку Стефана (Никитина)[7], что мне делать – сдавать или уходить из университета? Благословил сдавать. На экзамене попалась тема «Вред религии». Я отвечаю: «Во-первых, есть религии, которые очень вредят здоровью – и душевному, и телесному, особенно, если это какие-то секты». Преподаватель попросил сказать конкретнее, я говорю и заканчиваю фразой: «Также религия уводит людей от задачи построения коммунизма». «Ну, а еще?» Сижу, молчу. «Ладно, идите, четыре».

Кроме научного атеизма мы изучали также исторический материализм, диалектический материализм, историю партии, но тут все было проще, эта демагогия всем была до «лампочки», в том числе, и многим преподавателям, даже большинству преподавателей, я бы сказал. Помню, встречаю в коридоре преподавателя общественных наук и он говорит: «Охрип я». – «А что такое?» – «Бог наказал».

На самом деле вопросы о вере возникали у всех. Искренние, настоящие люди, которые всегда есть, этот вопрос старались для себя решить.

Вообще же атеистическая работа в вузах была организована прекрасно. Помню, когда я был в аспирантуре, мне, как комсомольцу, нужно было иногда выполнять какие-то задания по этой линии. Однажды мне дали задание рассказать о вреде религии на собрании в каком-то ЖЭКе. Я доклад назвал иначе, что-то в духе «Чудеса современной химии», но что из этого получится, даже не представлял, поэтому ждал собрания и молился. Прихожу в этот ЖЭК, а никто не пришел. Как-то Господь все устраивал.

Итак, в комсомол Вы пошли по благословению. А как удалось избежать вступления в партию?

Я защитил докторскую, когда мне было 34 года. Но и до этого, и после были звонки с предложением заведовать той или иной кафедрой. Предлагали кафедру математики, сопротивления материалов, механики – самые разные, 17 раз делали такие предложения, но для этого нужно было вступить в партию. Однажды пригласили профессором на нашу кафедру в МГУ. Я сомневался, но все же подал туда документы. Потом оказалось, что конкурс прошел партийный кандидат, а моя кандидатура на парткоме мехмата прошла, а партком МГУ ее отклонил, как обычно, без обоснования.

Помню один очень интересный разговор. Звонит заведующий кафедрой механики в Станкоинструментальном институте: «Андрей Борисович, приезжайте! Давайте я Вас познакомлю с ректором, и мы поговорим о том, чтобы Вам заведовать у нас кафедрой. Мне уже пора уходить, я прошел войну и т.д.». Я приехал, зашли к ректору Ю. М. Соломенцеву, побеседовали. Потом завкафедрой говорит: «Впечатление у него о Вас хорошее, только на один вопрос ответьте: Вы ничего не имеете против того, чтобы вступить в партию?» Я говорю: «Нет, конечно, как я могу быть против? Только понимаете, если я в партию вступлю, я ведь буду в ответе за всё». «Не беспокойтесь, мы Вам дадим поручения. Вы справитесь, ничего особенного и т.д.» А через некоторое время звонит: «Андрей Борисович, давайте снимем этот вопрос; сейчас не время». Видимо, что-то до него дошло.

Николо-Кузнецкий храм известен тем, что здесь в советские годы собиралась верующая интеллигенция – особенно в период настоятельства протоиерея Всеволода Шпиллера. Когда Вы пришли в Кузнецы? Встретили ли здесь кого-то из своей области науки?

В Николо-Кузнецкий храм я попал где-то в конце 1969 года. После кончины владыки Стефана (Никитина) я ходил к отцу Константину Корчевскому[8], а потом – к иерею Роману Ольдекопу[9], он из маросейских и был связан с владыкой Стефаном (Никитиным). Отец Роман познакомил меня с иеромонахом Павлом (Троицким), связь с которым осуществлялась через Агриппину Николаевну[10], и уже отец Павел направил меня к отцу Всеволоду Шпиллеру.

В то время в Николо-Кузнецком храме в алтаре помогал Сергей Владимирович Чибисов. Это был интересный человек, монах, в 1920-е годы он был послушником в Даниловом монастыре и был там оформлен на должность вроде коменданта. Когда представители органов приходили ночью за монахами, то будили Сергея Владимировича – он выводил этого человека, прощался и земно кланялся тому, кого уводили. Самого Сергея Владимировича органы так и не взяли. Он был блестящий математик, рано защитил докторскую. Перед войной Сергей Владимирович начал заведовать кафедрой математики в военной академии, уже став к этому моменту иеромонахом Серафимом.

А в какой момент жизни Вы познакомились с епископом Стефаном (Никитиным)?

Близко я стал общаться с владыкой Стефаном с 1959 года, но и до этого мы были знакомы, он знал нашу семью. Где-то в 1925 году владыка Стефан пришел на Маросейку, и примерно в это же время начал общаться с моей бабушкой и мамой. Мама и ее сестры ходили в храм святителя Николая в Кленниках, занимались там в воскресной школе. Вместе с бабушкой они должны были ежемесячно отправлять посылку ссыльному отцу Сергию Дурылину[11], который ранее вел воскресную школу на Маросейке. Посылку для ссыльного нужно было собирать во что бы то ни стало – иначе сосланному человеку просто не выжить.

В 1960-ом году на Благовещение была епископская хиротония владыки Стефана. Он поселился при храме Ризоположения в комнатке, которую называл «каменным мешком». Дверка из этой комнаты открывалась прямо в храм. Я к нему туда на службы ходил часто – один раз в неделю и более. К слову, сам храм расположен на Донской улице, а напротив в то время находился районный комитет комсомола, к которому относился МГУ. Каждый раз, когда я шел в этот храм, знал, что меня могут увидеть знакомые и, если это случится, последует разбирательство, изгнание из университета и далее, но Бог миловал.

Когда владыка Стефан заболел (это был, наверное, 1961 год), мы устроили его пребывание на соседнем с нами дачном участке, чтобы он мог жить там летом.

В наши дни стало распространенным явлением, что человек, выросший в верующей семье, в юности испытывает что-то вроде мировоззренческого кризиса и уходит или же на какое-то время отходит от Церкви. Был ли у Вас – человека, выросшего в православной семье, в юношеские годы мировоззренческий кризис?

Не стал бы это так называть. Каждый человек рано или поздно должен самоопределиться и уже сознательно встать на путь веры. У меня это самоопределение произошло в школе. Тогда рядом не было друзей, с которыми можно было бы это обсудить, я был один, но были книжки, было то, что в нас вложили родители, бабушка и дедушка.

Дедушка Александр Нерсесович Нерсесов был удивительный человек. Его отец Нерсес Осипович, пятый ребенок в армянской семье, в 1860-х годах приехал в Москву из Нагорного Карабаха, чтобы учиться. В 40 лет он стал профессором Московского университета, создал там кафедру на юридическом факультете и в 46 лет скончался. Просто сгорел, потому что работал во многих местах и много-много чего пытался сделать. Мой дедушка, естественно, пошел учиться на тот же юридический факультет, но юридическую науку он не очень любил. Он дружил с П. И. Новгородцевым[12], по четвергам к дедушке домой приходил Иван Александрович Ильин[13] с супругой, такая у них была среда общения. Бабушка окончила высшие женские курсы, тоже у Новгородцева.

К слову, дедушка в юности потерял веру, но, когда началась революция, все изменилось. Как раньше говорили: «Кто в революцию не жил, тот Богу не молился». Тогда многих из их среды арестовывали. Философа Ивана Ильина, который у них по четвергам бывал, арестовывали шесть раз, пока не выслали за границу. Дедушку научили молиться девять обысков в квартире, когда дважды уводили бабушку и потом чудом отпускали, а потом дважды увели самого дедушку и также чудом отпустили. До конца жизни дедушка ложился отдыхать в четыре, ближе к пяти утра. Когда спрашивали: «Почему ты не ложишься?», – он отвечал: «После пяти они не приходят». По ночам он ходил по комнате, а чаще по большому коридору в коммунальной квартире и курил папироски. Папироску выкурит, а потом ходит и молится. Скончался дедушка в 1953 году. Он говорил: «Я не засыпаю, не ухватившись за Христа». Так и жил.

Мне было 13 лет, когда его не стало. Помню, как он говорил, уже умирая, будучи на последней прямой: «Андрюша, как хорошо, что есть Бог».

А Ваша бабушка, Евгения Александровна, какой была она?

Бабушка была из богатой семьи А. В. Бари. Семья была не очень религиозной, но бабушка с детства очень сознательно и трепетно относилась к вере и Евангелию и не потеряла этого горения, став взрослой. Она окончила Высшие женские курсы. Ее выпускная работа была посвящена анализу «Религии в границах чистого разума» Канта, научным руководителем был Новгородцев. Бабушка была знакома с Мережковскими и с другими представителями интеллигенции, но это все было не ее. Она искала святых людей.

А как можно искать святых людей?

А как их можно не искать? Вы же знаете, что был старец Иоанн (Крестьянкин), о нем многие слышали, к нему многие ездили. Человек услышал о старце, приехал, увидел, подумал и прилепился к нему. Или просто что-то у старца спросил, получил ответ, а потом этим живет. Подвижников до революции и потом было много и не только «где-то», а и в Москве их было немало.

Митрополит Антоний (Блюм) сказал когда-то, что трудно стать христианином и цельно пойти за Христом, если не увидишь сияние вечной жизни в глазах другого человека – в конкретном живом человеке. Для меня таким человеком был владыка Стефан. Я у него не так много спрашивал. Общение может быть и в молчании. Были и другие важные встречи – с архимандритами Таврионом (Батозским), Серафимом Тяпочкиным, Иоанном (Крестьянкиным), отцом Всеволодом Шпиллером и другими. Главное – это встретить такого человека и определиться, а дальше – вера и верность, вот и все собственно.

Где-то в конце 1940-х годов появилась книга «Старец Силуан» архимандрита Софрония (Сахарова). Не помню, когда она впервые попала в Россию в машинописном виде, но она произвела сильное впечатление. Это было настоящее христианское свидетельство – свидетельство о том, как живет в наше время святой человек, наш современник. Невозможно было в том, как он пишет о себе и о Боге, не увидеть подлинности, это сразу открывало целый мир. Дальше хотелось только найти такого праведного человека, который будет в нем проводником и хорошо понимает, что есть что.

Вы сказали, что в детстве у Вас не было дружеского круга общения, только семья. Сохранилась ли в памяти какая-то история знакомства с церковными людьми, которые стали Вам близки в студенческие и зрелые годы?

Да, можно рассказать один эпизод. Как-то, когда я уже был в аспирантуре, мы с Володей Воробьевым пришли на Крутицкое подворье, а там в 1960-х годах располагался клуб «Родина». Председатель этого клуба нам рассказал, чем они занимаются, мы ему рассказали, что участвуем в экспедициях и спасаем древние иконы из разрушенных храмов, он предложил объединить усилия и позвал участвовать в деятельности клуба. А рядышком с председателем стоял скромный человек, который молча все это слушал, а, когда председатель замолк, сказал: «А потом нас всех посадят». Это был Коля Емельянов, Николай Евгеньевич[14]. Так мы с ним познакомились.

В 1960-е годы и далее возникает немало христианских кружков. Вы имели отношение к работе какого-то из таких объединений?

Я был не очень расположен посещать такие собрания. Например, был такой кружок у отца Бориса Васильева – это был тайный священник, автор книги «Духовный путь Пушкина», отец Борис работал в Институте этнографии. К нему можно было по четвергам запросто прийти домой, но я разок зашел и больше не бывал.

Были не только кружки с лекциями и обсуждениями, были и другие форматы, например, семейные связи, когда близкие, дружественные семьи объединялись, встречались, устраивали елки для детей и молодежи, старались, чтобы у молодежи была своя среда общения. Такое всегда было. Все время сохранялись и возникали какие-то контакты – христианское общение в советское время шло, если использовать выражение отца Всеволода, «на молекулярном уровне».

Помню из детства, что наша семья общалась с Пестовыми. Николая Евграфовича я очень хорошо помню. Одно время, когда родителям было трудно, а дедушка, с которым мама была очень близка, умирал, к нам каждую неделю приходил Николай Евграфович Пестов, дарил каждому по шоколадке и немножко общался с мамой, чтобы ее поддержать. Он предлагал нам обращаться к нему, если что-то будет нужно, мог книжки дать. С Николаем Евграфовичем всегда было очень интересно, но я никогда не ходил к нему, не было жесткой необходимости. А без жесткой необходимости, если честно, было как-то неудобно беспокоить.

Вообще люди, принадлежащие маросейской общине, старались сохранить все контакты и связи, поэтому регулярно организовывались встречи у Апушкиных, у Коншиных собирались, отмечали дни рождения и другие события. У меня как-то не получалось в этом участвовать, но это было.

С семьей Щелкачевых и, в частности, с Владимиром Николаевичем Щелкачевым мы вместе ходили на лыжах, были пешие прогулки и походы, которые он организовывал. Но опять же у меня к нему никогда не было никаких серьезных вопросов. Просто посмотреть на него, рядом побыть – это уже было очень хорошо.

Очень жаль, что редко появляются тексты, описывающие жизнь таких «островков православия» в советской стране. Андрей Борисович, последний вопрос: а Вы поддерживаете связи со своей университетской группой?

Да, конечно. На следующий год у нас будет 60-летие выпуска из университета. Они знают и ценят то, что я представляю – Церковь и Свято-Тихоновский Университет.

Материал подготовлен Отделом информационных коммуникаций

[1] Юлий Маркович Даниэль (1925–1988) – прозаик, поэт, переводчик.↩

[2] См. интервью с Андреем Борисовичем и его супругой для сайта храма Всех святых в земле Русской просиявших поселка Софрино: часть 1 – «Вокруг нас многое изменилось…»: http://rusaints.ru/?p=400, часть 2 – «История семьи Ефимовых»: http://rusaints.ru/?p=463.↩

[3] Протоиерей Александр Толгский (1880–1962) – настоятель храма Ильи Обыденного в Москве.↩

[4] Протоиерей Николай Соколов – настоятель храма святителя Николая в Толмачах при Государственной Третьяковской галерее.↩

[5] Протоиерей Всеволод Шпиллер (1902–1984) – настоятель храма святителя Николая в Кузнецах в 1951–1984 годах.↩

[6] Владимир Николаевич Щелкачев (1907–2005) – профессор, доктор технических наук, лауреат Сталинской премии, отец священника Александра Щелкачева, профессора ПСТГУ.↩

[7] Епископ Стефан (Никитин; 1895–1963) – епископ Можайский. Воспоминания А. Б. Ефимова о владыке Стефане на сайте «Православие.ру»: http://www.pravoslavie.ru/38242.html.↩

[8] Протоиерей Константин Корчевский – в начачале 1960-х годов являлся клириком областной Московской епархии, служил в г. Серпухове. Епископ Стефан (Никитин) рекомендовал о. Константина профессору В. Н. Щелкачёву в качестве духовника.↩

[9] Священник Роман Ольдекоп (1902–1971) – выпускник философского отделения историко-филологического факультета МГУ, член Маросейской общины, духовный сын священномученика Сергия Мечёва. Был арестован в 1924 и 1931 годах, приговорён к полутора годам тюремного заключения (1924) и пяти годам ИТЛ; срок отбывал в Вишлаге г. Усолье Пермской обл., затем в лагерях Архангельской обл. В 1938 г. был тайно рукоположен во священника еп. Мануилом (Лемешевским); служил тайно. В 1941–1945 годах воевал в рядах Советской армии. Духовный сын иером. Павла (Троицкого). На открытое служение отец Роман так и не вышел.↩

[10] Агриппина Николаевна Истнюк (Кутомкина; 1901–1992) – с 1924 года духовная дочь иеромонаха Павла (Троицкого), послушница женской общины у Данилова монастыря. В 1929–1934 по благословению архимандрита Симеона (Холмогорова) помогала иеромонаху Павлу (Троицкому) в пересыльных тюрьмах и ссылке в г. Акмолинске в Казахстане. В 1939 году вернулась в Москву, стала прихожанкой храма святителя Николая в Кузнецах.↩

[11] Священник Сергий Дурылин (1886-1954) – поэт, прозаик, искусствовед, историк литературы и театра, археолог, этнограф.↩

[12] Новгородцев Павел Иванович (1866–1924) – философ, историк, профессор МГУ, преподаватель на Высших женских курсах.↩

[13] Ильин Иван Александрович – русский философ, писатель и публицист, с 1922 года жил в эмиграции. Об общении И. А. Ильина и прадеда Андрея Борисовича А. В. Бари см. статью в Humanity space International almanac VOL. 9, №6, 2020. С. 785–797: https://cyberleninka.ru/article/n/ivan-aleksandrovich-ilin-i-semya-a-v-bari-vstrechi-v-nachale-hh-veka/viewer.↩

[14] Николай Евгеньевич Емельянов (1939–2010) – выдающийся математик, профессор ПСТГУ, создатель и первый декан факультета информатики и прикладной математики, создатель базы «За Христа пострадавшие», автор более 200 научных публикаций, в том числе автор одной и соавтор 5 монографий, 8 учебных пособий, 6 изобретений.↩

Андрей Борисович Ефимов