25 апреля на филологическом факультете ПСТГУ состоялось очередное заседание медиевистического семинара, на котором выступила заведующая кафедрой английской филологии РГГУ, профессор Сретенской духовной семинарии доктор филологических наук Наталья Юрьевна Гвоздецкая. В семинаре приняли участие студенты кафедр романской и германской филологии, декан факультета А.В. Аксенов, преподаватели факультета Л.В. Евдокимова, В.С.Макаров, К.А. Александрова, К.Г. Самуйлова, доцент МГУ М.А. Абрамова.

Наталья Юрьевна Гвоздецкая
(Российский государственный гуманитарный университет; Сретенская духовная семинария)

Древнеанглийская христианская литература на перекрестке культур

Мои научные занятия начались в 1968 г. на кафедре германской филологии МГУ имени М.В. Ломоносова, под руководством замечательного ученого и человека, Ольги Александровны Смирницкой – начались с сопоставительного изучения синтаксиса древнеанглийского и древнеисландского языков, однако я уже давно ощущаю себя более филологом, нежели лингвистом. Моя стихия — это интерпретация текста, и чем глубже я погружаюсь в древнеанглийские тексты, тем больше интересного и полезного я там нахожу.

Сегодня я поставила перед собой довольно сложную задачу: примерно за час изложить основные проблемы, которые возникают при интерпретации древнеанглийского текста, поэтического в первую очередь. Тема моего выступления — древнеанглийская христианская литература на перекрестке культур.

Вначале я кратко объясню, что я подразумеваю под древнеанглийской христианской литературой и перекрестком культур. Известно, что Англия (точнее, юго-восточная часть Англии, королевство Кент) была крещена в 597 году посланцами папы Григория I (известен в православной традиции как Григорий Двоеслов), хотя в дальнейшем на протяжении VII века христианство приходило также из Ирландии, с северо-запада. Таким образом, Англия подвергнулась двойному воздействию христианских миссионеров и первая среди других стран Европы дала оригинальную, интересную христианскую литературу на народном, древнеанглийском языке. Употребляя это выражение, мы не должны забывать, что зачинатели литературы и книжности в Англии писали вначале по-латыни. Это и Альдхельм, который знаменит, в том числе, своими замечательными латинскими стихами, и, конечно, Беда Достопочтенный с его разнообразными богословскими трудами, среди которых для историка литературы и языка особенно важна так называемая «Церковная история народа Англов» (Historia ecclesiastica gentis Anglorum), которая позволяет не только увидеть, как проходило введение христианства в Англии, но и понять ментальность английского народа. Беда пишет не только о церковных иерархах и королях, но и о простых людях. Иногда сквозь строчки латинского текста мы видим элементы народной культуры.

В эпоху Беды, на рубеже VII и VIII веков, древнеанглийская письменность в основном ограничивалась документами. Но уже Беда рассказывает нам историю поэта Кэдмона, который был простым пастухом, но не желал участвовать в светских пирушках и импровизировать народные песни с языческим светским сюжетом. Во сне он получил дар от Бога воспеть Творца на древнеанглийском языке и стал послушником в одном из монастырей. Перед сном монахи читали, вернее пересказывали ему Библию (которая в это время еще не была переведена), а на утро он приходил с прекрасными стихами. Таким образом, Кэдмон — это первое имя древнеанглийского поэта, которое известно. Но мы не знаем, записывались ли народные стихи в это время. Сам он был неграмотным, сочинял устно, импровизировал. А Беда не указывает, записывали ли монахи за ним его сочинения, ведь аллитерационная поэзия первоначально долгое время бытовала устно, как в простой, так и в знатной среде. Интересно, что упоминание о записи творений Кэдмона впервые появляется только в древнеанглийском переводе «Церковной истории народа англов», выполненном почти столетие спустя, в конце IX века, в эпоху короля Альфреда. Там добавлено, что учителя Кэдмона стали его учениками и записывали за ним его стихи.
В истории древнеанглийской литературы проза возникла позднее. В эпоху короля Альфреда это была переводная проза. И лишь на рубеже X и XI веков мы видим расцвет оригинальной древнеанглийской прозы. Прежде всего, в житиях аббата Эльфрика и некоторых других, анонимных авторов. Одно из таких житий (житие св. Эгидия) я недавно перевела с древнеанглийского.

Таким образом, древнеанглийская поэзия как оригинальная литература на народном языке оказывается для древней Англии более ранней, чем проза, поэтому интересно посмотреть, какими сюжетами она представлена. Совершенно ясно, что эта поэзия первоначально имеет устное народное происхождение, общегерманское, она сочинялась так называемым аллитерационным стихом, то есть базировалась на созвучии начальных согласных или гласных – созвучии корней, а не окончаний. Это общегерманская черта, которая встречается и в поэзии древнеисландской «Эдды», и в древневерхненемецкой поэме «Муспилли».

Мы не знаем, о чем пели устные поэты до введения христианства. У нас есть только два свидетельства. Одно у Беды – он говорит, что на пирушках (по-видимому, в крестьянских семьях, поскольку Кэдмон сам сторожил ночью скот), под арфу импровизировали песни, которые Беда не одобряет. Кэдмон потому и получил свой дар, что противился языческим песням, сразу став христианским религиозным поэтом. Другое – в одном из писем англосакса Алкуина (выходца йоркской школы и, можно сказать, духовного внука Беды, потому что он учился у ученика Беды; того самого Алкуина, который был приглашен Карлом Великим возглавить его ученый кружок) мы находим такую латинскую фразу: Quid Hinieldus cum Christo? «Что общего у Ингельда со Христом?». Алкуин в этом письме порицает монахов одного из англосаксонских монастырей, которые любили слушать арфиста – ведь за трапезой надо слушать творения святых отцов. А Hinieldus – это Ингельд, один из древних эпических героев, он упоминается в поэме «Беовульф». Из письма Алкуина мы узнаем, что даже в конце VIII века монахи в монастырях еще любили слушать песни дохристианского содержания. Вместе с тем мы знаем, что веком раньше, в конце VII в., Кэдмон уже сочинял религиозную поэзию, причем Беда упоминает его сюжеты: сотворение мира, грехопадение, исход евреев из Египта и др. Он перечисляет их в том же порядке, в котором они находятся в одной из четырех рукописей (конец X в.), в которых дошла до нас древнеанглийская поэзия. В этой рукописи (названной Codex Junius по имени обнаружившего ее голландского антиквара) упоминаемые Бедой ветхозаветные сюжеты завершаются сюжетом «Христос и сатана».

Мы можем только догадываться о содержании древнеанглийской дохристианской поэзии, сопоставляя ее, например, с древнеисландской «Эддой». Есть такие памятники, как «Беовульф», которые считаются героико-эпическими, представляющими более древнюю народную традицию. Но дошедший до нас текст «Беовульфа» создан во второй четверти XI века — это не чисто языческое произведение. Несмотря на битвы и пиры, которые прославляет поэт, он заканчивает на минорной ноте: вместе со смертью Беовульфа гибнет и его народ, уходит вся эта блестящая героическая эпоха. Значит, человек должен думать о чем-то другом в этом мире. Но о чем, поэт не говорит. Это раскрывают древнеанглийские элегии, самые известные из которых – «Скиталец» и «Морестранник». Обе они начинаются с того, что какой-то герой, видимо эпический, скитается на корабле, страдает от холода и голода, вспоминает пиры и своего вождя, а в конце превращается в мудреца, говоря, что истинные ценности находятся на небесах у Отца небесного. Здесь уже есть прямые христианские выражения.

Мы знаем, что дохристианская поэзия воспевала битвы и пиры, мифических персонажей там было мало. В «Беовульфе» есть два интересных слова: eotenas и ylfe, родственных скандинавским наименованиям йотунов и альвов, а это персонажи скандинавской мифологии. У англосаксов тоже была какая-то мифология. Эти мифические существа представлены как предки чудовища Гренделя, который тут же возводится поэтом и к Каину, убийце Авеля. Связанный с ними отрывок из «Беовульфа» показывает нам органическое присутствие двух словесных традиций – языческой и христианской.

Воспроизведения древних дохристианских сюжетов – это один путь, по которому шло поэтическое творчество англосаксов. А другой – это позднеантичная традиция латинской книжности, первую очередь, Священное Писание и разнообразная житийная литература, о которой я сегодня и буду говорить. Мне представляется, что в древней Англии соединение местной и континентальной традиций произошло удивительно гармоническим образом в отличие от других германских народов. В древней Исландии возобладала языческая струя, а франки на континенте в эпоху Меровингов и особенно Каролингов стремились возродить золотой век римской литературы и отказывались от собственной культуры.

Поговорим немного о языках. Британия с древности была многоязычной страной. Беда в первой книге своей «Церковной истории» упоминает три языка кельтов – это языки бриттов, скоттов и пиктов, далее язык англов и, наконец, латынь, которая, по его мнению, объединяет все эти языки, является письменным и более возвышенным языком по сравнению с ними. Разумеется, латынь была распространена в церковной среде и как язык разговорный. Начиная со второй римской миссии, которую возглавляли Теодор и Адриан, прибывшие в Англию в 668 году, римское влияние усиливалось. Ирландское монашество после собора 664 года в Уитби, на котором решался вопрос о дате празднования Пасхи, вытеснялось. Победила римская партия, что обусловило связь англосаксов с континентом больше, чем с Ирландией. Спор между сторонниками римского и кельтского обычаев на соборе должен был, на первый взгляд, вестись на международной латыни, но Беда пишет, что епископ Кедд был «прилежнейшим переводчиком обеих сторон», то есть англосаксов и ирландцев. Можно было бы подумать, что он переводил латинскую речь клириков для короля, который и решил исход этого спора. (Выслушав аргументы, король спросил: «А кто меня впустит в рай? Кому вручены ключи?» Ему сказали: «Апостол Петр». Тогда он присудил победу римской миссии. Правда, и Беда стремится показать, что римская партия обладала более весомыми аргументами). Однако Беда отмечает, что парижский епископ Агильберт попросил епископа Вильфрида, своего ученика из рода англов, заменить его в споре, сказав: «Ведь он может изложить наши взгляды на языке англов куда лучше, чем я через переводчика». Сторонники Рима защищали свои взгляды на английском языке.

Латынь же больше воспринималась как книжный язык, в противоположность английскому языку, который оставался языком устного общения. Вероятно, именно это не позволило Беде записать гимн Кэдмона на древнеанглийском языке. Он записал его в латинском переводе. Кто-то уже после смерти Беды в начале VIII века на полях одной из древнейших рукописей приписал этот текст на нортумбрийском диалекте. Это предмет давних споров для филологов. Некоторые говорят, что это перевод с латинского. Но все же мы склоняемся к тому, что это оригинальный древнеанглийский текст. Ведь и ученик Беды Кутберт, описав в одном из писем кончину учителя, вставил в свой латинский текст маленькое древнеанглийское стихотворение о Страшном Суде, которое произнес перед смертью сам Беда.

Таким образом, мы видим, что с начала VIII века начинается взаимодействие между древнеанглийским языком и латынью, которых ранее, казалось, разделяла пропасть. Для исследователя интересно прежде всего то, как, в чьем лице эти традиции соединялись. Я считаю, что в эпоху Кэдмона, в конце VII века, они совсем не соединялись, они существовали раздельно. Кэдмон выучивал содержание Библии и излагал его на древнеанглийском языке, не владея письмом ни древнеанглийским, ни латинским. Есть еще легенда, которую Уильям Мальмсберийский, историк XII века, рассказал о епископе Альдхельме, старшем современнике Беды. Тот якобы привлекал свою паству в храм стихами, которые исполнял на родном языке. Однако мы не знаем, о чем были эти стихи, и это не нашло прямого отражения в его письменных сочинениях. Тем не менее, уже на рубеже VIII и IX века мы имеем фигуру второго известного по имени древнеанглийского поэта – Кюневульфа, о котором мы знаем еще меньше, потому что о нем никто не рассказал, он лишь оставил свою руническую «подпись» в четырех поэмах. Одна из этих поэм – «Елена». Существуют разные догадки, но интересно тут то, что Кюневульф разрабатывает житийные сюжеты, а также сюжеты из Библии, например, о Вознесении Христа. Это говорит о том, что полтора столетие спустя после Кэдмона древнеанглийский язык уже утвердил свое положение и выбирает сложные темы. Из жизнеописания короля Альфреда, составленного его биографом епископом Ассером, мы узнаем, что в детстве мать читала королю какую-то книгу «саксонских стихов». Когда Альфред берется за перевод Боэция, латинский метр (стихотворные вставки из «Утешения философией») он передает древнеанглийским аллитерационным стихом. Расцвет аллитерационной поэзии приходится на X век.

Чтобы проиллюстрировать соединение этих двух традиций (устной германской, отражающей героико-эпическую образность и тематику, и книжной латинской, связанной с библейскими, житийными и богословскими текстами), обратимся к поэме «Елена», которую я вместе со своей аспиранткой переводила в течение десяти лет. Эта поэма рассказывает о том, как мать императора Константина обрела Крест Господень. Поэма складывается из 15-ти глав. Считается, что ее основой послужило латинское житие епископа Кириака, того самого Иуды, который первоначально не хотел открыть Елене место, где был захоронен Крест Господень, но в конце концов его открыл.

Этот отрывок связан с видением Константина, которое описано у римских историков, в частности, Сократа Схоластика – после того, как Константин видит на небе Крест Господень и изготавливает знамя по образцу Креста, он побеждает в битве.

В русском переводе этот отрывок звучит так (строки 99 – 104):

И повелел / вождь дружинный,
златодаритель – / лишь узрел он знаменье,
войсководитель, / что раньше на небе
ему явилось – / спешно и срочно
Константин, / из Креста Христова,
конунг прославленный – знамя устроить.

Принцип здесь такой, что долгая строка делится на две краткие, между ними цезура, а связываются они аллитерацией. Вот как это звучит в оригинале (далее я буду давать древнеанглийский текст преимущественно в переводе, так как буду говорить больше о сюжетах, чем о языке):

Heht þa onlice / æðelinga hleo,
beorna beaggifa / swa he þæt beacen geseah,
heria hildfruma, / þæt him on heofonum ær
geiewed wearð, / ofstum myclum
Constantinus / Cristes rode,
tireadig cyning, / tacen gewyrcan.

Здесь интересно то, что аллитерация, созвучие корней, всегда связывает только знаменательные слова, а не служебные. И чаще существительные и прилагательные, чем глаголы. То есть она зациклена на имени именно потому, что аллитерирующие имена всегда передают ключевые понятия. В данном случае мы видим ключевые понятия, типичные для эпоса. Константин – «вождь дружинный», «златодаритель», «войсководитель». Сложные слова были характерны для древнеанглийской поэзии. Все эти выражения встречаются и в «Беовульфе». Вместе с тем поэт находит такие созвучия, которые для старой, дохристианской поэзии не характерны. Он сочетает имя Константина с именем Христа. В русском переводе это сделать невозможно.

Если мы сравним «Елену» с «Беовульфом» (строки 210–213), то увидим, что узоры аллитерации, построение краткой и долгой строки – совершенно те же самые.

Fyrst forð gewat, / flota wæs on yðum,
Время вперед шло, / корабль был на волнах,
bat under beorge. / Beornas gearwe
ладья под горой. / Воины снаряженные
on stefn stigon, / streamas wundon,
на борт поднимались, / потоки бурлили,
sund wið sande. – Море (билось) о песок.

В плане стиха и даже в плане стиля поэзия на христианские темы в принципе ничем существенным от более ранней героико-эпической поэзии не отличается.

Я не буду подробно останавливаться на том, насколько история обретения Креста соответствует действительности. Житие епископа Иерусалимского Кириака (обращенного в христианство иудея – ранее Иуды), существует в разных вариантах. Предполагают, что какой-то представлен рукописью из монастыря Санкт Галлен в Швейцарии и что он даже был создан в Англии. Но не важно, мог ли Кюневульф именно его иметь перед глазами. Важнее, что Кюневульф его не переводил, а перефразировал. В данном случае моей задачей было понять, что в тексте Кюневульфа от эпизации, германизации, а что от более сложных вероучительных, богословских тем.

Описывая сражение Константина, поэт переносит его с Тибра на Дунай, и сражается он не с Максенцием, а в разного рода варварами – готами, гуннами и франками. Конечно, с гуннами Константин сражаться не мог, гунны пришли позже. Поэт создает недифференцированный образ варварских полчищ, это гиперболизация. И описывая битву, поэт использует все чисто германские героико-эпические образы: появляются звери битвы – волк, ворон и орел. Есть и другие интересные места. Я прочитаю кусочек о нападении варваров на Константина (строки 27–34).

Ринулась рать. / Скликал ее воем
волчина в чаще, / заклятия смертные
сизокрылый / орел клокотал
во след воителям. / Рвалось вперед
через границу / огромное полчище,
смелые в дело, / коих гуннов владыка
со всей округи, / из мест окрестных
созвал в союзники, / ратоборцев бесстрашных.

Интересно, что когда дальше поэт описывает ответные действия римского войска, то оно описывается в совершенно тех же терминах. Иногда невозможно понять, о ком говорит поэт (строки 109–113).

Трубы запели
звучно пред войском, / возликовал о добыче ворон,
сизокрылый орел / их в путь провожал
на сечу нещадную. / Волк завыл свою песню,
житель лесной. / Ужас битвы восстал.

Главные мотивы, которые развивает автор, – мотив битвы и морского путешествия, характерные для древних эпических героев. Когда Елена собирается в путешествие, поэт описывает ее огромное войско, как если бы она отправлялась на завоевание Иерусалима (строки 225–238).
Тотчас снарядилось / огромное воинство,
в путь собралось. / Жеребцы походные
у причала давно / наготове стояли,
кони морские ждали на якоре.
(«Кони морские» – это кеннинг, знаменитая метафора корабля).
<…>
Заскользили / по водам чудовищным,
разрезая пену, / ладьи высокие.

Сама Елена называется guðcwen «боевая жена». Это слово очень трудно перевести с древнеанглийского, здесь так называемый субстантивный эпитет. Guð здесь – не просто битва, но все, что с битвой связано. Елена и храбрая, и воинственная, и так далее. Интересно, что поэт использует те же самые лексемы, которые присутствуют в именах древнескандинавских героинь языческого плана – Guðrun, героиня цикла о Сигурде в «Эдде».

Когда Елена прибывает в Иерусалим, то битва из чисто физического приобретает духовный аспект. Эпизод противостояния Елены иудеям описан в терминах, близких к описанию противостояния Константина с варварами. Возникает своеобразный для древнегерманской литературы элемент перебранки, которой посвящена замечательная монография Инны Геральдовны Матюшиной. Я не буду останавливаться на этом подробно. Важно здесь то, что что перебранка в дохристианской культуре обычно заканчивается смертью, а здесь Иуда, которого Елена в какой-то момент даже бросает в темницу и подвергает голоду и жажде, обретает спасение, новую духовную жизнь. Он уверовал во Христа. Наблюдая за тем, как поэт пользуется героико-эпическими мотивами, мы можем сделать следующий вывод: облекая позднеантичную тематику в родную поэтическую речь, англосаксы осваивали иноземную словесность, переводя ее в понятия и образы своей ментальности. Вместе с тем, этот процесс нельзя понимать как упрощение христианского наследия, снижение его духа, подмену понятий. Это никоим образом не дешевая популяризация. Пафос поэзии Коневульфа состоит не только в занимательности, но прежде всего в желании научить своего читателя, слушателя христианской вере.

Поэма «Елена» очень глубокая в вероучительном плане. Прочитав этот памятник, человек должен был осмыслить христианское наследие, понять христианскую веру. Елена двенадцать раз обращается к иудеям. Духовная брань Елены – это одновременно путешествие во времени к истокам священной истории еврейского народа, обнаруживающее его двойной лик: народа богоизбранного, владельца позабытой им впоследствии истины, и народа-богоборца, который не хочет признать божественную природу Христа. Каждый из трех монологов Елены дает англосаксонской аудитории необходимую сумму сведений, без которой новообращенные не могли бы сознательно принять новую веру. Елена постоянно допытывается у иудеев, где, в каком месте Священного Писания (там постоянно фигурируют слова письмена, книги и т.д.) упоминается Голгофа, место распятия Христа. Она верит, что среди иудеев есть люди, которые владеют какими-то письменами, которых она не знает. Хотя в конечном счете оказывается, что она гораздо лучше знает Ветхий Завет, чем они. Например, первый монолог Елены утверждает божественную природу Христа, Его желание и способность освободить людей от наложенного на них заклятья – власти дьявола, греха и смерти. Появляются аллюзии на такие евангельские эпизоды, как исцеление слепого, изгнание злых духов. Второй и третий монологи акцентируют Боговоплощение, Рождество Спасителя в человеческом облике, Его беспорочное зачатие, а также Его единство с Богом-Творцом и Святым Духом. Иногда автор допускает некоторые неточности, если это сравнивать со Священным Писанием. Так Савлу, будущему Павлу, приписывается более активная роль в убиении Стефана. В каноническом тексте он всего лишь сторожит одежду, а здесь соучаствует убийству. Вероятно, эти моменты позволяли автору сделать свой рассказ более убедительным в художественном плане. Рассказ о Павле вложен в уста отца Иуды. Перводиакон Стефан был сородичем отца Иуды. Он говорит Иуде, что тот должен простить его убийцу. Это позволяет поэту ярче выделить христианскую заповедь о всепрощении. Завершая свою заповедь, отец просит сына не держать зла.

Значительную часть текста составляет молитва Иуды, после того, как он оказывается в темнице. У него нет никаких средств узнать о Голгофе, кроме как обратиться к самому Богу. Это центральная часть текста. Иуда не просто просит Бога указать ему это место, но приводит доводы богословского плана, которые позволяют ему самому обратиться ко Христу, увериться в том, что Христос есть истинный Бог. Тема обращения представляет собой канву этой молитвы. Подобный композиционный ход, вероятно, придавал определенный драматизм развитию действия в поэме. Читатель ждет с нетерпением, откроется или нет через эту молитву место распятия Христа. Этот композиционный ход также увеличивает дидактический потенциал поэмы, позволяя англосаксонской пастве более личностно, изнутри пережить процесс принятия христианства. Читатель сопереживает Иуде, ведь если он еще язычник, то через произнесение молитв может сам обратиться ко Христу. Иуда молит, чтобы на месте, где был распят Христос, появился пар, дымок. И это действительно совершается в поэме. Иуда говорит (строки 792–805):

«Дозволь же, Жизнеподатель,
с того укромного места / приятному вверх
под свод небес / дымку воскуриться,
взлететь на воздусех. / Тем паче уверую я,
тем больше / в душе возымею
неколебимую веру / в Христа распятого…».
<…>
Тотчас над равниной / пар поднялся,
дымок воскурился. / Возликовал
сей муж душою, / в ладоши захлопал
законник разумный, / духом взыграл.
С одной стороны, это ученый, книжный человек, а с другой стороны, он хлопает в ладоши, как дитя. Это, вероятно, находит параллели в пляске Давида над ковчегом.
Сам дьявол восстает против Иуды. Он не может потерпеть такого открытия:
Вдруг вздорный лжец
восстал на воздусех, / враг взыграл.
Вдруг возопил / из бездны бес,
злобный и страшный, / зло замышляя.
Автор делает монолог диавола очень выразительным.
«Эй, кто это там / по старой вражде
друзей моих / опять расхищает,
древнюю распрю растит, / грабит владенья мои?
<…>
Много мне Cей Радетель / вреда причинил
ущерба нанес, / что в Назарете взращен».
(Имеется в виду Иисус Христос). Заканчивается все благополучно: обретением Святого Креста и Святых Гвоздей. Есть еще лирический эпилог.

В завершение я бы хотела отметить два момента. Интересно, что не только в содержательном плане, в плане сюжета и библейских аллюзий, латинский текст воздействует на древнеанглийский. Он иногда прямо-таки врывается в повествование. Я бы хотела отступить от поэмы «Елена» и показать, что иногда появляется смешанный текст. Еще есть известная поэма «Феникс» (латинский оригинал приписывается Лактанцию) – в парафразе, а не в переводе, конечно. Она завершается стихами, которые мы могли бы назвать макароническими: Вы видите, что каждая первая строка слева на древнеанглийском, вторая строка справа – латинская, и это выдержано на протяжении достаточного количества строк (строки 667–677, латинский текст и его перевод отмечены курсивом).

Hafað us alyfed / lucis auctor
þæt we motun her / merueri,
goddædum begietan / gaudia in celo,
þær we motum / maxima regna
secan ond gesittan / sedibus altis,
lifgan in lisse / lucis et pacis,
agan eardinga / alma letitię,
brucan blæddaga, / blandem et mittem
geseon sigora Frean / sine fine
ond Him lof singan / laude perenne
eadge mid englum. / Alleluia (Fenix, 667–677)
Перевод:
Даровал нам / света Создатель,
чтобы здесь смогли мы / заслужить,
добрыми делами раздобыть / радости на небе,
где мы можем / превеликих царств
достичь и воссесть / на престолах высоких,
жить в благодати / света и мира,
обрести обители, / изобилующие весельем,
наслаждаться благоденствия днями, / мягкого и кроткого
зреть побед Владыку / бесконечно
и Ему славу петь / хвалою вечной,
блаженные меж ангелов. / Аллилуйя.

Это нельзя назвать макароническими стихами, поскольку в современной литературе это понятие имеет иронический оттенок, чего здесь нет. На какой базе рождались стихи такого рода? Можно выделить две гипотезы. Первая: это отголосок древнего двухголосного исполнения хвалебных песней древними певцами, о котором упоминает М.И. Стеблин-Каменский, обсуждая построение строк в скальдической поэзии (подобная практика упоминается в древнеанглийской поэме «Видсид»). Вторая: это можно рассматривать как развитие диалогического метода обучения латинскому языку в классе, когда учитель задает начало высказывания, а ученик должен дополнить его, выразив мысль не на родном языке, а на латыни. Подобный диалогический метод отразился, например, в «Латинских беседах» древнеанглийского книжника Эльфрика Баты. Есть и другой пример. В древнеанглийских рукописях представлены интересные стихи, где даются известные молитвы на латинском языке, причем одна латинская фраза далее развивается в целое древнеанглийское стихотворение. Я взяла короткий парафраз доксологии «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу». Здесь есть слово Gloria, а вместо Patri et Filio et Spiritui Sancto мы имеем несколько строчек. Вот их перевод:

Ты Отец благодати / и пастырь душ,
жизни Владыка, / света Властитель,
от грехов избавленный, / как и Сын Твой, славный
чистым рождением, / надо всем Правитель,
Князь благословенный, / в книгах Наставник,
Высокий Дух Утешитель / и Дух Святой.
Здесь присутствуют все три понятия в той же последовательности, как и в молитве, но из них создается целый поэтический текст.
Последний пример, самый интересный, это отрывок из поэмы «Елена». Когда Иуда обращается с молитвой к Богу, он вначале упоминается Сотворение мира:
«Господи Человеколюбче, / Судеб Владыка,
Ты сотворил / силою Своею славною
небо и землю, / и бездну океана,
глубины морские / со всеми тварями,
Ты отмерил / Своими дланями
всю вселенную / превыше небес;
Ты Сам восседаешь, / Побед Владыка,
над благим / ангельским чином…».
А далее в уста херувимов вкладывается такой текст (строки 750–753):
«Свят Тот Святой архангелов Бог,
воинств Владыка; славы исполнены
небо и земля, и все вышние силы,
славно прославленные…».

Этот текст почти дословно воспроизводит Серафимскую песнь (Свят, свят, свят Господь Бог Саваоф, исполнь небо и земля славы Твоея. Осанна в Вышних. Благословен Грядый во имя Господне. Осанна в Вышних (Божественная литургия]), которая древнеанглийскому поэту, скорее всего, была известна по-латыни: Sanctus, Sanctus, Sanctus Dominus Deus Sabaoth. Pleni sunt caeli et terra gloria tua. Hosanna in excelsis. Benedictus qui venit in nomine Domini. Hosanna in excelsis [Missale Romanum].

Лишь временами древненеанглийский поэт разбавляет этот текст эпическими выражениями («воинств Владыка») и заменяет библейское имя Саваоф его интерпретацией («архангелов Бог»). Таким образом, латинская книжность влияла на древнеанглийскую поэзию не только в плане сюжетов, но и в плане собственно языка.

Переводить подобные тексты (как парафразы, так и почти буквальные переводы) не очень легко, поскольку мы имеем дело с той стадией становления литературы, которая не находит аналога в каких-то других литературах. Здесь речь идет прежде всего о том, что огромное количество памятников древнеанглийской религиозной поэзии совершенно анонимны. Дело не в том, что поэт хотел скрыть свое имя, а в том, что при использовании аллитерационного стиха на пергаменте при письменном сочинении поэт в сущности оставался в плену того типа устного творчества, которое связано с импровизацией, когда не создается какой-то фиксированный текст, он изменяется при каждом исполнении. Это принято называть неосознанным авторством. Термин не самый лучший, но суть его в этом.

Как понимать такого рода текст? С одной стороны, мы можем сказать, что это какое-то фольклорное наследие. Но к древнеанглийской поэзии нельзя применять понятие фольклора. Ольга Александровна Смирницкая в своих работах пытается вот уже много лет убедить в этом всех, в том числе и меня. Понятие фольклора обязательно противопоставлено понятию высокая литература. А в древнеанглийскую пору такого противопоставления не было. Древнеанглийская поэзия не воспринималась как поэзия низовая. Правда, некоторые английские исследователи пытаются отстоять такую точку зрения, что все-таки она создавалась не в монастырях и не учеными монахами, а бродячими сказителями, которые пересказывали то, что слышали. Но чем больше вчитываешься в такую поэму, как «Елена», тем более приходишь к мысли, что это были ученые монахи, которые прекрасно владели своим родным поэтическим творчеством. Не случайно Беда, когда приводит гимн Кэдмона на латинском, высказывает сожаление, что невозможно на чужом языке передать всю красоту этой поэзии. Он эту поэзию любил и радовался, что она теперь наполнена христианскими темами. Что делать переводчику? Известный писатель Джон Толкин, который писал и о переводе «Беовульфа», предостерегал переводчиков от того, чтобы использовать высокие английские слова, архаизмы и т.д.. Я думаю, что применительно к английскому языку это верно. Как писала О. А. Смирницкая, подобные слова «несут на себе привкус Елизаветинской эпохи». Это заимствования из французского и латинского. Они не способны воссоздать исконную народную стихию речи. Я думаю, и в этом я согласна с О. А. Смирницкой, что русский переводчик оказывается в лучшем положении, поскольку русский язык дает ему возможность «разведывать глубины» своего языка, что применительно к «Беовульфу» сделал Владимир Георгиевич Тихомиров, первый и замечательный переводчик древнеанглийской поэзии. Я отчасти следую ему. Он строит сложные слова по образцу церковнославянизмов. Высокое начало русской речи, это видно еще у Пушкина, укорено в церковнославянском языке. Вместе с тем, поскольку мы не можем считать древнеанглийскую поэзию элитарной (она, видимо, была понятна всем), в переводе должна присутствовать и народная стихия. В. Г. Тихомиров использует, например, некоторые диалектные слова, для того, чтобы увеличить число синонимов. В древнеанглийской поэзии было огромное количество синонимов, которым трудно найти эквиваленты в русском языке. Например, щиты он называет тарчами. Какие-то слова могут звучать просторечными, но мне кажется, здесь идет речь о соединении начала церковнославянского и народного языка. Ведь известно, что последними носителями церковнославянского языка в XIX веке были простые люди. Русская знать читала Библию по-французски, службой не очень интересовалась и церковнославянского языка не знала. А те, кто стояли на клиросе в деревнях, это знали. Поэтому при переводе поэмы я вместе с Екатериной Клёминой, моей бывшей аспиранткой, пыталась следовать примеру В. Г. Тихомирова, воссоздавая специфическую архаическую окраску древнеанглийского поэтического языка, а церковнославянский язык эту окраску создает. Я не говорю о прямых заимствованиях из церковнославянского, а о создании сложных слов по такому образцу: доброподатель, жизнеподатель и т.д. И с другой стороны, в этом ведь проявляется и непосредственный, сказовый уклона этой поэзии.
О прозе я уже не успею сегодня рассказать. Переводы житий святых X-XI века представляют собой не просто перевод. Это, во-первых, всегда пересказ, а во-вторых, некая адаптация к англосаксонскому читателю. Правда, там героико-эпическая сторона почти не выражена. Но зато автор житий обычно отказывается от сугубо латинской античной риторики, например, риторических вопросов: «Кто может сравниться по скромности, аскезе и т.д. с этим святым?» Английский переводчик эту фразу опускает и рассказывает конкретно, в чем это смирение и аскеза проявлялись. Это предмет для дальнейших исследований. Эту поэзию можно исследовать в самых разных направлениях. С удовольствием отвечу на ваши вопросы.

К.А. Александрова: Спасибо большое, Наталья Юрьевна.

Вопрос: Я абсолютный дилетант, потому что я романист. Если сравнивать древнеанглийскую поэзию и германскую с точки зрения Вашей сегодняшней темы, они отличаются? Там тоже идет речь о Страшном суде, насколько я понимаю.

Наталья Юрьевна: Я читала древненемецкие произведения, но специально их не изучала. Думаю, что значительной разницы в плане использования исконно германского наследия тут нет, поскольку, например Муспилли, чье имя воспроизводится в одноименной поэме о Страшном суде – это мифический великан, который упоминается в «Эдде». В отношении древней немецкой поэзии можно сделать очень немного выводов. До нас дошла «Песнь о Хильдебранде», всего полторы страницы чисто героико-эпического плана. Допускают англо-саксонское влияние, может быть, через миссионеров, начиная со святого Бонифация. Там как будто нет христианского влияния, эта поэма ближе к «Беовульфу». Однако если бы от «Беовульфа» осталось одно сражение с Гренделем, то мы бы тоже говорили, что и «Беовульф» чисто языческий. Сам вопрос о происхождении древненемецкой аллитерационной поэзии очень сложный. С одной стороны, устные корни общегерманские. С другой стороны, некоторые исследователи полагают англосаксонское влияние через миссионеров.

Вопрос: Сочинялась ли «Елена» устно, или писалась?

Наталья Юрьевна: Я думаю, что она сочинялась с пером в руке. О Кэдмоне мы не можем сказать ничего определенного. Из того, что мы знаем, скорее всего он оставался неграмотным. Беда не упоминает, записывал ли кто-то за ним. Устная форма поэтического творчества была широко распространена. Поэзия Кэдмона бытовала в монастырской среде устно, а потом стала записываться. А вот Кюневульф писал. Отдельные части его поэмы воспроизводят богослужебные тексты. Я предвидела вопрос, который Вы могли бы задать: в какой мере текст «Елены» отличается от латинской рукописи из монастыря Санкт Галлена. Не могу вам сказать. Нынешние английские издатели не публикуют это житие. Я бы очень хотела им заняться. Оно опубликовано в каком-то немецком издании.

Вопрос: На какую аудиторию рассчитывал автор поэмы?

Наталья Юрьевна: Мы ничего не знаем об аудитории. Мне кажется, что само появление или точнее распространение древнеанглийской религиозной поэзии – в какой-то мере ответ на этот вопрос, что это была достаточно широкая аудитория. Аллитерационным стихом можно переложить даже святоотеческие творения, житийные сюжеты.

Вопрос: Есть теория, согласно которой «Беовульф» был написан – или переписан? – в XI веке.

Наталья Юрьевна: Это сложная проблема. Существует огромная литература, начиная с XIX века. Как выразился один исследователь, поэма «Беовульф» – маленькая площадка, закрытая со всех сторон головами ученых, которые над ней работали. Существуют самые разные точки зрения. На протяжении двух столетий маятник качался то в одну, то в другую сторону. С одной стороны, мы видим, что в «Беовульфе» есть явно христианские места. Когда Хродгар не мог справиться с чудовищем Гренделем, датчане стали заниматься языческими обрядами. Автор прямо пишет, что это «душу ввергает в гееннский огонь». Другие возражают, что это интерполяция. Теперь отвечу на Ваш вопрос. «Беовульф» имеет в своей сюжетной основе предание, которое, по-видимому, проникло в Англию в VI веке. По некоторым данным исследователи вычислили, что Беовульф жил на рубеже V и VI веков. Как это было сделано? Сам Беовульф – фигура явно вымышленная. Но там есть некоторые имена, в особенности имя его дяди Хигелака. Его удалось полностью отождествить с Хохилайкусом, которого упоминает Григорий Турский. В конце VI века он рассказывает о набеге каких-то германских племен из Скандинавии на державу Меровингов. С чисто фонетический точки зрения Хигелак – точное развитие имени Хохилайк. Итак, сюжет восходит к V-VI веку. Вероятно, существовали разные песни. Какое-то время они существовали в устной форме, а вот когда появилось то целое, что мы сейчас имеем? «Беовульф» сохранился в единственной рукописи, датируемой рубежом X и XI века. Один американский исследователь, Кирнан, в конце 90-х годов попытался доказать, что это вторая четверть XI века. Это же время правления Кнута Могучего. В «Беовульфе» скрыт интересный парадокс: он начинается со слов «Восславим датских вождей». А потом оказывается, что все эти датские вожди не могут справиться с чудовищем Гренделем. Приходит человек из рода ётов (геатов, гаутов), которые по-древнеанглийски произносились почти также, как юты. То есть он становился национальным героем англосаксов. Тут скрыт подвох. Эпоха Кнута Могучего, скандинавы у власти, им вроде бы и льстят, а с другой стороны, и показывают их слабость. С этим можно спорить. Однако ясно, что одна-единственная рукопись принадлежит рубежу X и XI веков. Последнее время появляются статьи, которые пытаются доказать – и многие английские ученые с этим согласны – что «Беовульф» писался в начале VIII века. Почему бы и нет? К этому времени христианизация Англии практически завершилась. Но мне очень трудно представить, что в одной келье сидел Беда и писал свою «Церковную историю народа Англов», не решаясь вставить гимн Кэдмона на древнеанглийском. А в другой келье сидел кто-то, кто писал «Беовульфа» по-древнеанглийски. Мне думается, что эти сюжеты попадали на письмо как бы в обратной перспективе. Раньше записывалась религиозная поэзия, а потом, к концу IX или X века стали записываться и более древние сюжеты героико-эпического прошлого. Им придавали какую-то христианскую окраску. Я это связываю в частности с тем, что «Феникс», скорее всего, принадлежит девятому веку. Это чисто античный сюжет. А ведь как его трактует Лактанций? Как христианскую аллегорию. А древнеанглийский переводчик, который в три раза поэму расширил, еще сильнее выразил ее аллегорическую природу, но убрал многие античные имена и реалии. Так же и «Беовульф» – в нем виден интерес к своему древнему прошлому, к древним легендам, уже напрямую не связанный с житиями и Священным Писанием. Мне кажется, это должно прийти несколько позднее.

Вопрос: Получается, что Вы положительно относитесь к книге Кирнана?

Наталья Юрьевна: Да, положительно.

Вопрос: Вы говорили, что в древних текстах есть отрывки богослужебных тестов.

Наталья Юрьевна: Это называется benedictine offices, то есть тексты церковных служб, принятых в бенедиктинских монастырях. Они изданы, но я этим пока подробно не занималась, только кусочками гимнографии. Я вам показала, что Слава Отцу и Сыну и Святому Духу может быть расширена в 9 строчек, а если мы добавим И ныне и присно и во веки веков. Аминь, то и в 55 строчек. И Отче наш, и, кажется, Символ веры. Но в каком объеме, я еще не знаю.

К.А. Александрова: Эпическое начало в этих поэмах неоднородного характера исследователи связывают с язычеством и эпосом древнеанглийским. Можно ли видеть параллели с античным эпосом? Это типологическая черта эпоса? Все эти сложносоставные эпитеты, которые и в античном эпосе, и в византийских христианских поэмах, и гомеровские сложносоставные эпитеты.

Наталья Юрьевна: Я понимаю, о чем Вы говорите. Есть исследователи, которые находят, что два-три места (но не больше) в «Беовульфе» чем-то отдаленно напоминают Вергилия – например, выражение «под тенью сумрачной», то есть что видно влияние римских эпических поэтов. Этого никто не отрицает. Известно, что в древней Англии читали Гомера, Вергилия. Читали не только по-латыни, но и по-древнегречески. Это связано с прибытием второй римской миссии Теодора из Тарса. Он стал первым епископом, который стал проводить ежегодные собрания духовенства по всей Англии, что очень объединяло при том, что короли враждовали. Беда пишет, что ему было 68 лет, когда его отправили в Англию. Он согласился, поскольку это достойная миссия. А с ним Адриан из Африки. У него было число латинское происхождение. Теодор очень хорошо знал греческий язык. Беда три раза отмечает, что благодаря школе Феодора Тарсийского некоторые англосаксы знали латинский и греческий языки так же хорошо, как свой родной язык. Литература языческих времен использовалась, конечно, в аллегорическом толковании. Знакомство с подобной античной литературой могло подтолкнуть к тому, чтобы наследие языческой героико-эпической фразеологии вставлять и использовать в христианских сюжетах. При этом было живо народное устное творчество до конца VIII века, если не более.

Вопрос: Когда я читал лирический эпилог к «Елене», мне казалось, что там возникает рифма.

Наталья Юрьевна: По поводу рифмы в древнеанглийской поэзии. Об этом в свое время написала кандидатскую диссертацию Инна Геральдовна Матюшина, ныне доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник Института высших гуманитарных исследований РГГУ – Российского государственного гуманитарного университета. В древнеанглийской поэзии действительно обнаруживаются зачатки внутренней рифмы. В первых 10-20 строчках Эпилога поэмы «Елена» (глава 15) есть переход на рифму. Возможно, под влиянием латинской поэзии. Этот переход маркирует то, что эпилог «Елены» (у меня об этом есть отдельная статья) уже выбивается из традиционного героико-эпического творчества. Здесь автор прямо пишет о себе, это уже не неосознанное авторство. Возможно, с этим связано появление рифмы:

В оригинале

þus ic frod ond fus þurh þæt fæcne hus
wordcræftum wæf ond wundrum læs,
þragum þreodude ond geþanc reodode
nihtes nearwe. Nysse ic gearwe
1240
be ðære rode riht ær me rumran geþeaht
þurh ða mæran miht on modes þeaht
wisdom onwreah. Ic wæs weorcum fah,
synnum asæled, sorgum gewæled,
bitrum gebunden, bisgum beþrungen,
1245
ær me lare onlag þurh leohtne had
gamelum to geoce, gife unscynde
mægencyning amæt ond on gemynd begeat,
torht ontynde, tidum gerymde,
bancofan onband, breostlocan onwand,
1250
leoðucræft onleac. þæs ic lustum breac,
willum in worlde.

В переводе

Стал я стар и устал, смертный час мой настал,
в хоромине тесной тку узор словесный,
ночи коротаю, мысли сплетаю;
не имел я ранее на Крест упования,
в неволе прозябал, истины не знал;
теперь я душою прозрел, премудрости внял,
высок мой удел – впервые познал,
запятнан делами, запечатан грехами,
печалью уязвлён, недугом удручён;
но возложил Свое легкое бремя,
старцу отрадную подал благодать
Велий Господь, отдал Свою плоть,
Свет даровал, Путь указал,
узы плоти снял, гласу сердца внял,
дар речи вложил, и песнь я сложил
миру на радость о славном Древе.

Мы десять лет работали над переводом текста «Елены» с моей аспиранткой Екатериной Николаевной Клёминой. Может быть, мы в чем-то и русифицировали эпилог, но сделали его более лирическим. Мы попытались воспроизвести эту рифму, чтобы это было понятно современному читателю. Лирика в древнеанглийской поэзии рождается из эпоса, когда герой попадает в несвойственное для него положение. Ему нужно сражаться, пировать, а он лишен своего господина. В то же время эта лирика обязательно кончается чем-то назидательным. Поэтому лирический эпилог кончается описанием Страшного суда, но стих там тот же: первая и третья ударные вершины (слова) всегда аллитерируют, четвертая – никогда. А в начале эпилога появляется и рифма, возможно, под влиянием латинского стиха.

Вопрос: Это не уникальный случай?

Наталья Юрьевна: Лирических эпилогов не так много. Я не знаю других примеров. В других произведениях лирика другого плана, она рождается исподволь. Там нет прямого авторского высказывания – «ic - я». Ни в «Морестраннике», ни в «Скитальце». Появление рифмы в «Елене» связано с изменением тематики.

Вопрос: Можно ли по языку определить, был ли это перевод с латинского или оригинальное сочинение?

Наталья Юрьевна: Это нельзя назвать переводом. Это очень свободный парафраз, хотя отдельные места совпадают с латинскими богослужебными текстами. Я говорила, что в «Беовульфе» присутствует христианское начало – я спорю с теми, кто называет его чисто языческим произведением. Анонимный автор «Беовульфа», воспроизводя древние языческие сюжеты дохристианских времен, дает нам образец языка, который мог существовать в устной традиции. Когда говорят о том, что такое религиозная поэзия, начинают сравнивать с «Беовульфом» и находят множество формульных выражений, без которых древнеанглийский поэт не мог бы импровизировать, не мог бы строить строки аллитерационного стиха (есть такая знаменитая формульная теория Пэрри-Лорда, которую применил к древнеанглийской поэзии Мэгун младший). Действительно, древнеанглийский автор не идет путем современного переводчика. Он читал латинское житие и воспроизводит основное содержание (иногда даже в деталях), пользуясь той поэтической фразеологией, которую он унаследовал от героико-эпической традиции. Это не перевод – и не только в современном смысле, ведь при переводе Библии в древности присутствовал некий буквализм (там каждое слово на вес золота, многое значит интерпретация слов, а не только общее содержание). А здесь, в древнеанглийских религиозных парафразах – другое. Мы не знаем, к какой пастве тут обращение. В том числе, конечно, монастырской, но благодаря усилиям короля Альфреда, который первым организовал школы на родном языке в конце IX века, уже к концу X века – об этом пишут некоторые английские исследователи – сложилась некая читающая паства. Жития и проповеди Эльфрика – в том числе ответ на потребность грамотной паствы.

Вопрос: Как Вы распознавали кеннинги, и есть ли сложность при переводе на русский.

Наталья Юрьевна: Кеннинг – это обычно устойчивое словосочетание, метафорическое. В древнеанглийской поэзии, как и в поэзии эддической, тоже восходящей к устной традиции, эти кеннинги достаточно простые. А вот в скальдической поэзии они становятся такими запутанными! Скальд намеренно играет словами, пытаясь вложить свое авторское я в форму, а не в содержание. Древнеанглийская поэзия здесь ближе к эддической. Совпадение метафор в разных поэмах еще ничего не говорит об авторской индивидуальности. При переводе же, с одной стороны, важно просто распознать, что это метафора; с другой стороны, если метафора сложная или очень типичная, при публикации можно дать примечание. Этим можно пользоваться. А переводить, конечно, очень трудно.

Вопрос: Вы сказали, что через кеннинги автор пытается выразить свою личность в «Старшей Эдде».

Наталья Юрьевна: Нет, это делали только скальды. В «Старшей Эдде» никто не говорит об авторском начале. Однако, когда мы говорим, что «Беовульф» или «Старшая Эдда» не имеют авторского начала, мы не имеем в виду, что это фольклор. Что такое фольклор? То, что было записано в той же форме, в которой было произнесено. Этот принцип исключается для древней эпохи. Человек, который написал «Беовульфа», его написал, а не записал чей-то чужой текст как фольклорист. Там есть какое-то личное начало, хотя поэт себя автором до конца не осознает.

Вопрос: Пытались ли установить автора «Беовульфа»? Или это слишком отдаленная эпоха?

Наталья Юрьевна: Что значит установить автора? Существует одна английская энциклопедия, упоминающая всех известных людей в Древней Англии которую я частично пересказала в своей книжке «Англо-саксонская история в лицах и конфликтах». Не помню сейчас автора этой энциклопедии. Там 127 статей. Именно столько известно англосаксов по имени. Это были в основном короли и епископы. Установить автора – значит попытаться приписать кому-то из известных нам людей. Всякий раз такие попытки кончались неудачей. Это связано с тем, что в «Беовульфе» большое количество клишированных выражений, которые встречаются в других памятниках. Немецкие ученые рубежа XIX и XX веков смотрели на поэму «Андрей» (это пересказ жития апостола Андрея, но там много фантастического – людоеды, мирмидоняне; там же есть и приключения, и морские путешествия) как на труд, автор которого черпал свою фразеологию из «Беовульфа». Там огромное количество кратких строк, которые встречаются в «Беовульфе». Немецкие ученые XIX века долго спорили о том, кто у кого заимствовал. Пока Пэрри и Лорд Мэгун в начале 50-х годов, следуя формульной теории Пэрри-Лорда, не написал, что оба автора не заимствовали друг у друга, а пользовались общей героико-эпической фразеологией, которая была на слуху у всех.

Вопрос: У меня не вопрос, а два параллельных соображения в связи с типологией древнегерманской и древнероманской поэзии. В древнероманской поэзии героико-эпические сюжеты тоже переходят в ранние жития, эпичные по своей художественной форме. И это понятно. Святой тоже мыслился как эпический герой. Вторая мысль не связана с первой и относится к макаронической поэзии. Она была двойственна. Есть одна такая поэма, приписываемся Людовику Святому. Это атрибуция, конечно, ложная. Речь здесь идет о том, как он повстречал Святую Деву. Это очень возвышенный и религиозно окрашенный макаронизм.

Наталья Юрьевна: Спасибо большое. Я думаю, что исследователю древнегерманской словесности следует быть более осторожным с утверждением уникальности этой поэзии. Это требует специального исследования. Я не знаю, сопоставлялись ли они.

Вопрос: Конечно, в отличие от германской поэзии, романский эпос уже весь христианский. Но движение идет от эпоса. Жития тут же подхватывают эпическую форму, и только потом отказываются от нее и идут вслед другими повествовательными жанрами: роман, стихотворная новелла и т.д.

Наталья Юрьевна: Я бы хотела чуть-чуть возразить. В древнеанглийской и вообще древнегерманской поэзии слово или выражение очень тесно (и вероятно более, чем в других литературах) связаны со стихом. Как показала Ольга Александровна Смирницкая (хотя не все с этим согласны), древнеанглийский стих базировался не на воспроизведении ударных и безударных слогов, то есть не на чисто фонетических моментах. Даже аллитерация была семантически обусловлена: воспроизводилась постольку, поскольку воспроизводились формульные словосочетания. Не все слова, начинающиеся на один согласный, способны аллитерировать. Сравнивать нужно, но и этот момент важно учитывать.

К.А. Александрова: В прошлом году в нашем «Вестнике» вышла статья «Германский след в старофранцузской песне». Она о том, что они не так далеки, как может показаться.

Наталья Юрьевна: Спасибо. Я постараюсь больше читать «Вестник».

Вопрос: Интересно Ваше мнение о Толкине относительно строчек «Сила иссякла, сердцем мужайтесь». В своей статье «Чудовища и критики» он пишет, что они выражают идейную основу германской поэзии. Мне кажется, что он проецирует это даже на христианскую эсхатологию, то есть неизбежное поражение в пространстве и времени. Понятно, что христианская история закончится поражением в земном плане. Толкин пишет, что эти слова – не просто призыв к мужеству. Они предназначались для последнего дня, когда надежды больше нет. Как Вы думаете, это прочтение адекватное, или это все же «вчитывание» христианских мотивов в корпус, который говорит о битвах.

Наталья Юрьевна: А почему Вам кажется, что здесь христианские ассоциации?

Вопрос: Здесь есть мотив безнадежной битвы. И христианский взгляд о том, что мир лежит во зле, зло преобладает, но христианин должен оставаться верным свету. И мы знаем, что все закончится воцарением Антихриста и Страшным судом. В пространственно-временной истории христианство обречено на поражение.

Наталья Юрьевна: Я никогда не думала об этом в историческом плане. Здесь мне скорее приходит на ум статья Арона Яковлевича Гуревича о героизме. У него есть мысль о том, что настоящий герой прямо идет на смерть, потому что ему слава всего дороже, ведь в «Речах Высокого» (собрании афоризмов) сказано:

Гибнут стада,
родня умирает,
и смертен ты сам;
но смерти не ведает
громкая слава
деяний достойных (Перевод А. Корсуна).

Мысль, подобную мысли Гуревича, воспроизводят и другие исследователи, например, Ковалевская Татьяна Вячеславовна в своей книге «Человек героический в английской литературе». Они не видят в «Беовульфе» каких-то особо христианских мотивов. Это героика, пришедшая на смену сказке. Трудно сказать. Я с удивлением обнаружила, что Освальд Шпенглер выводил даже скандинавскую эсхатологию из христианского влияния. Получается, что общегерманская эсхатология появилась только в XII веке в «Эдде». Может быть, процитированные Вами слова Бюрхтнота из «Битвы при Мэлдоне» можно истолковать и в христианском духе: последний его монолог очень напоминает молитву «Ныне отпущаеши раба твоего, Владыка». А «Битва при Мэлдоне» – это древнеанглийская поэма конца X века.

Поблагодарим Наталью Юрьевну.